"В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, -
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле,
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет,
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет..."
Николай Заболоцкий
"Доживем до понедельника" был поставлен после Хрущевской "оттепели", когда в СССР снова принялись за ущемление прав и свобод творческого общества. За свободомыслие были арестованы писатели Андрей Синявский и Юрий Даниэль, на Пушкинской площади в Москве проходит первая демократическая демонстрация, сын Есенина печатает "Гражданское обращение", арестовывают Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, работает подпольный журнал «Хроника текущих событий». Одновременно "поднимают голову" апологеты Иосифа Сталина. Им отвечают Андрей Сахаров, Александр Солженицын, Лидия Чуковская, Лев Копелев, Рой Медведев, Петр Якир, Валентина Турчина. Вводятся советские войска в Чехословакию (август 1968-го), чтобы предотвратить выход этой страны из социалистического содружества.
Станислав Иосифович Ростоцкий никогда не был диссидентом, но и не заискивал перед властью. Он воевал, был из поколения тех интеллигентных мальчиков с горящими глазами, только единицы из которых вернулись с фронтов Великой Отечественной Войны. Был влюблен в "Броненосец Потемкин", дружил с Эйзенштейном. Ростоцкий снял "Дело было в Пенькове" (1957), "А зори здесь тихие..." (1972), "Белый Бим черное ухо" (1976), другие прекрасные фильмы о войне и о мире.
"Доживем до понедельника" поставили всего за 3,5 месяца. И картину не успели запретить. Возможно, она вышла в прокат, так как понравилась чиновничьим детям. Но на официальном просмотре прозвучала фраза: "Вот вам среда и почва чешских событий". Министр кинематографии Алексей Владимирович Романов приказал внести 30 поправок. Ростоцкий внес 3. Пленку положили на полку, но потом решили все-таки показать на Съезде учителей. После просмотра учителя стали скандировать: "Мо-лод-цы!".
По опросу журнала "Советский экран" "Доживем до понедельника" был признан лучшим фильмом 1968 года, завоевал Главный приз VI-го Международного кинофестиваля в Москве (1969). Государственные премии СССР получили режиссер Станислав Ростоцкий, сценарист Георгий Полонский, художник Борис Дуленков, актеры Вячеслав Тихонов (учитель Илья Семенович Мельников) и Нина Меньшикова (учительница Светлана Михайловна).
Сценарист этого фильма Георгий Полонский ("Ключ без права передачи" Динары Асановой, "Перевод с английского" (с Натальей Долининой), "Рыжий, честный, влюблённый" (по Яну Экхольму) и др.), очень талантливый писатель и драматург, сам был учителем русского, литературы и английского языка в школе. Увлекался поэзией, мог на уроке процитировать Пастернака или Заболоцкого. В киноповести "Доживем до понедельника" также звучат стихи Николая Заболоцкого. В конце 20-го века была издана книга Полонского "Уроки медленного чтения, или Сказки для взрослых". Полонский стал писать сказки для взрослых. Он не уходил от проблем гражданского общества, но привносил в это общество глубину поэтического смысла.
Сценарий "Доживем до понедельника" стал дипломной работой Полонского на Высших сценарных курсах в мастерской Иосифа Григорьевича Ольшанского ("Дом, в котором я живу" (1957), "Трое вышли из леса" (1959), "Первый день мира" (1961), "Дорога к морю" (1965), "Гонщики" (1972)).
Была написана Киноповесть о трех днях в одной школе с граждански-лирическими стихами Окуджавы в качестве эпиграфа. Четверг, пятница и суббота, обычные будние дни в обычной московской школе, являются вехами в постижении мира не только для учеников, но и для их учителей. "Педагог" в переводе с греческого языка означает "Детоводитель". Это гораздо ответственнее, чем быть врачом, юристом. Учитель - это, может быть, самый важный человек из живущих на земле. Устал - иди в отпуск, совсем не можешь - уходи, но не уродуй человеческие души. Все достаточно жестко и одновременно прекрасно, потому что работа должна идти на грани возможностей. Скучно не бывает.
Роль учителя-формалиста исполнила Нина Евгеньевна Меньшикова. Очень проникновенно она создала образ измученного душевным одиночеством человека. И человек этот закрывается от мира и не желает впустить в свою жизнь свежий ветер, который мог бы ей помочь (но Баратынского она все-таки купила). Нина Евгеньевна - жена, а потом вдова Станислава Иосифовича Ростоцкого - совсем недавно ушла из этого мира, как и многие другие участники "Доживем до понедельника".
А еще, этот фильм про любовь.
Композитор Кирилл Молчанов. ЗРИТЕЛЬ А.
Из киноповести Георгия Полонского:
1. "Надя Огарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
– "...Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы. У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется. А надеяться, по-моему, надо!.. Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек... двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье. Когда в последнее время я слышу плохие новости или чье-нибудь нытье, то думаю: но не закрываются же роддома, действут, – значит, любовь случается и нередко, а это значит, что грешно клеветать на жизнь, грешно и глупо! Вспоминается, как светилась от радости Наташа Ростова, когда она, непричесанная, в халате, забывшая о приличиях высшего света, выносит гостям пеленку – показать, что у маленького желудок наладился...".
2. "Уже стоя в дверях, Левикова снова посмотрела на Наташу, на ее ладный импортный костюмчик, и недобрый огонь засветился в ее взгляде. Она вдруг стала выкрикивать, сводя с кем-то старые и грозные счеты; такой страсти никак нельзя было в ней предположить по ее первоначальной пугливости:
– Память? Память – это верно, плохая... И речь... А вы бы спросили, почему это? Может, у него отец... потомственный алкоголик? Может, парень до полутора лет головку не держал, и все говорили, что не выживет? До сих пор во дворе доходягой дразнят!
Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.
– Извините. Не виноваты вы... И которая по русскому – тоже говорит: память... и по физике...
И Левикова вышла".
3. "– Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
– Бумаги?
– Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: "На холмах Грузии лежит ночная мгла...", а можно – кляузу на соседа... Можно взять мою диссертацию, изъять один факт (один из ключевых, правда), изменить одну трактовочку – и действительно окажется, что для нее "самое время"! Да ведь противно... Души-то у нас не бумажные, Коля!".
4. "Николаю Борисовичу, директору школы, часто снилось, как в пятилетнем возрасте его покусали пчелы. Как бежал он от них, беззвучно вопя, а за ним гналась живая, яростная мочалка – почти такая же, как у Чуковского в "Мойдодыре", только ее составляли пчелы! Маленький директор бежал к маме, но попадал в свой взрослый кабинет... Там сидел весь педсовет, и вот, увидев зареванного, на глазах опухающего дошколенка, учителя начинали утешать его, дуть на укушенные места, совать апельсины и конфеты; они позвали школьную медсестру, та затеяла примочки, а Мельников будто бы говорил:
– Терпи, Коленька. Спартанцы еще и не такое терпели... Рассказать тебе про спартанского царя Леонида?".
5. "Как ни устал Эн Бэ от этих бурных прений, а все же отметил с удовольствием, что новая англичаночка, независимо даже от ее деловых качеств, украшает собой школу.
Всем почему-то стало неловко.
Эн Бэ вдруг достал из портфеля коробку шоколадных конфет, зубами (руки были заняты) развязал шелковый бантик на ней и галантно предложил:
– Угощайтесь.
Каждый из троих взял по конфете.
Директор еще постоял в некоторой задумчивости, покрутил головой и поведал Наташе:
– Честно говоря, жрать хочется! Всего доброго...
А Мельникову показал кулак и ушел".
6. "– Записывай! – прокричал ей Костя. – Мероприятие первое: все идем к Надьке Огарышевой... на крестины!
Надя с ненавистью посмотрела на него, схватила в охапку свой портфельчик и выбежала.
– Взбесилась она, что ли... Шуток не понимает... – в тишине огорченно и недоумевающе сказал Костя.
– Ну зачем? – вступился за Надю Михейцев. – Человеку и так сегодня досталось зря...
– А пусть не лезет со своей откровенностью! – отрезал Костя. - Мало ли что у кого за душой,– зачем это все выкладывать в сочинении? Счастье на отметку! Бред...
– А сам ты что написал? – спросил Генка угрюмо".
– Я-то? А я вообще не лез в эту тему, она мне до фонаря! Я тихо-мирно писал про Базарова...".
"– Сядь, Света, – морщась, попросил Генка. – Ты хороший человек, но ты сядь... Я теперь все понял: кто писал искренне, как Надька, – оказался в дураках, об них будут ноги вытирать... Кто врал, работал по принципу У-2 – тот ханжа, "редиска" и паскуда. Вот и все!
– Что значит У-2 ? – заинтересовалась Рита.
– Первое "у" – угадать, второе "у" – угодить... Когда чужие мысли, аккуратные цитатки, дома подготовленные, и пять баллов, считай, заработал... Есть у нас такие, Эллочка? – почему-то он повернулся к Черевичкиной, которая мучительно покраснела".
7. "– А я знаю, чего тебе хочется, – прищурился Костя.
– Ну?
– Чтоб я сейчас отчалил, а Ритка осталась с тобой. Угадал? – И поняв по отвердению Генкиных скул, что угадал, Костя засмеялся, довольный. – Так это можно, мы люди не жадные,– правда, Рит?
Он испытующе глядел по очереди – то в Риткины, веселые и зеленые, то в темные недружелюбные Генкины глаза. На Риту напал приступ хохота – она так и заливалась:
– Генка, соглашайся, а то он раздумает!..
– Только, конечно, одно условие: в подъезды не заходить и грабки не распускать. Идет? Погуляете, поговорите... А можете – в кино. Ну чего молчишь?
Генка стоял, кривил губы и, наконец, выдавил нелепый ответ:
– А у меня денег нет.
– И не надо, зачем? – удивилась Рита. – У меня трешка с мелочью.
– Нет. Я ему должен... за прокат. Сколько ты берешь в час, Костя? – медленно, зло и тихо проговорил Генка.
Рита задохнулась:
– Ну, знаешь! – и хлестанула его по лицу. – Сволочь! Псих... Не подходи лучше!
– Да-а... – протянул Костя Батищев ошеломленно. – За такие шутки это еще мало... В другой раз так клюв начистят... Лечиться тебе надо, Шестопал! У тебя, как у всех коротышек, больное самолюбие!".
8. "Найдутся, вероятно, телезрители, – продолжал человек на экране, – которые скажут: машина неспособна испытывать человеческие эмоции, а именно они и составляют душу музыки... – Тут он тонко улыбнулся: – Прекрасно. Но во-первых, нужно точно определить, что это такое "человеческая эмоция", "душа" и сам "человек"..."
– Господи, – прошептала Полина Андреевна, глядя на экран испуганно, – неужели определит?
Она автоматически придвинула сыну еду.
"А во-вторых, учтите, что компьютерный композитор, чей опус вы услышите, – это пока не Моцарт, – снова улыбнулся пропагандист машинной музыки.
Но Илья Семенович не дал ему развернуться – резко протянул руку к рычажку и убрал звук".
9. "Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:
– Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер "Очаков" был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.
– Бедный Шмидт! – с горькой усмешкой произнес Мельников. – Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор...
– Что, неправильно? – удивился Костя.
Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:
– То и дело слышу: "Герцен не сумел...", "Витте просчитался...", "Жорес не учел...", "Толстой недопонял..." Словно в истории орудовала компания двоечников...
И уже другим тоном спросил у класса:
– Кто может возразить, добавить?
Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался – то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.
– В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, – заметил он вежливо.
– В твоем возрасте люди читают и другие книжки! – ответил учитель.
– Другие? Пожалуйста! – не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. – "Золотой теленок", например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, – рассказать?
Классу стало весело, Мельникову – нет.
– В другой раз, – отложил он. – Ну кто же все-таки добавит?
Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество...
– Пятнадцать строчек, – повторил Мельников Костины слова. – А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами...
Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:
– Что ж это был за человек – лейтенант Шмидт Петр Петрович? - И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать:
– Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура – он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал... что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!.. Завораживали матросов его речи. Но главный его талант – это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси... И поэты. И бунтари.
Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:
– Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек – то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем... Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам – с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!
– Но ведь ошибки-то были? – нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.
Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:
– Ты сядь пока, сядь...
Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.
– Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, – продолжал Мельников. – Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок... Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи – единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония... Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!".
10. "– Послушайте, – сказала Наташа, и на сей раз послушались, замолчали все. – Я думаю, просто рано спорить. Сначала надо понять кое-что. Смотрите, какая странная вещь: девять лет вы учитесь рядом с человеком и не знаете о нем самого главного.
– Кто, мы не знаем? Очень даже знаем. Он честный, – сказала Надя Огарышева и поглядела на одноклассников: может, возражения будут? Нет, не возразил ни один. Очень веско она это сказала.
– А если честный... – Наталья Сергеевна не закончила фразу: эта предпосылка рождала выводы, непедагогичные и далеко ведущие...
И все это поняли.
– А знаете, чего я слыхал? – объявил неожиданно Михейцев. – Что наш директор Илью Семёныча из окружения вытащил, раненого...".
11. "– Светлана Михайловна...
– Им отдаешь все до капли, а они...
– Что у нас есть, чтоб отдать, – вот вопрос... Послушайте! Вы учитель словесности. Вам ученик стихи написал. Это хорошо, а не плохо, – сказал он так, словно ей было пять лет, и она плохо слышала после свинки.
– Ну, не надо так! Я еще в своем уме, – вспылила она. – "Дураки остались в дураках", – он пишет. Это кто?
Вопрос был задан слишком в лоб, и Мельников затруднился.
– Боюсь, что в данном случае это и впрямь мы с вами... Но если он не прав, у нас еще есть время доказать, что мы лучше, чем о нас думают, – сказал он тихо, простодушно и печально, с интеллигентским чувством какой-то несуществующей вины...
– Кому это я должна доказывать?! – опять вскинулась Светлана Михайловна, багровея.
– Им! Каждый день. Каждый урок, – в том же тоне проговорил Мельников. – А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится... Извините, Светлана Михайловна. Меня ждут.
(Почему возможно такое? Люди проводят бок о бок долгие годы, а потом узнают: несовместимо то главное, что у них за душой, причем – в крайней, во взрывоопасной степени!.. Узнают они это почему-то в день рождения или под Новый год!...В таком конфликте, которому теперь тлеть и вспыхивать и снова тлеть, никогда уже не потухая...)
Он уже поднимался по лестнице, когда она тихо спросила, не в силах проглотить сухую кость обиды:
– За что вы меня ненавидите?
– Да не вас, – досадливо поморщился он. – Как вам объяснить, чтобы вы поняли?..
– Для этого надо иметь сердце, – сказала она горько".
12. ""Это не вранье, не небылица:
Видели другие, видел я,
Как в ручную глупую синицу
Превратить пытались журавля...
Чтоб ему не видеть синей дали
И не отрываться от земли,
Грубо журавля окольцевали
И в журнал отметку занесли!
Спрятали в шкафу, связали крылья
Белой птице счастья моего,
Чтоб она дышала теплой пылью
И не замышляла ничего...
Но недаром птичка в небе крепла!
Дураки остались в дураках...
Сломанная клетка...
Кучка пепла...
А журавлик –
снова в облаках! "– А знаете, что он написал в этом сочинении?
– Откуда? Из кучки пепла? – засмеялся Мельников.
– А вот я знаю. Случайно. Он написал: "Счастье – это когда тебя понимают".
– И все?
– И все!". |
